Израильская идентичность поощряет демонизацию слабости...

Таня Рубинштейн («Ха-Окец»)

По данным Центрального статистического бюро,  между 1990-м и 2010-м гг. в Израиль прибыли 983 936 человек из стран бывшего СССР. Я была одной из них.

Я приехала в страну вместе со своей семьей, когда мне было пять лет, в 1989 году, в самом начале большой волны иммиграции из Советского Союза. 

Я смутно помню, как друзья родителей встретили нас в Бен-Гурионе и  привезли в заранее снятую для нас квартиру в Реховоте. Квартира находилась в новом, довольно шикарном, доме в центре города. Первые месяцы в стране я провела в детском саду, а затем в летних лагерях для детей новых репатриантов. Мне очень быстро дали понять, что я должна отказаться от любых проявлений той культурной среды, в которой я росла, и немедленно стать израильтянкой – как все.  Я приложила огромные усилия для того, чтобы научиться говорить на иврите с «аутентичным» сабровским произношением. Более того, придумала историю о том, что я якобы родилась здесь, но мои родители забрали меня в Россию, а уж затем мы вновь вернулись в Израиль. В последующие годы в моем детском саду и в школе, где я училась, появилось много девочек и мальчиков «оттуда». А я к тому времени уже была «здешней», фактически «старожилом». Я умела говорить  - как все. И мое маленькое сердце замирало от счастья, когда взрослые говорили мне, что у меня совсем нет акцента.

Когда закончилось сохнутовское пособие, родители больше не могли арендовать квартиру в красивом доме в Реховоте. Как и сотни тысяч других иммигрантов, они взяли ипотечную ссуду и приобрели квартиру в Ашдоде. Переезд в Ашдод состоялся в дни Песаха, когда я училась в 4-м классе. Этот переезд изменил мою жизнь. Вдруг мы оказались в квартале, где большинство детей были русскоязычными. Вдруг выяснилось, что говорить с акцентом  - не так уж и плохо. Девочки в классе перебрасывались записками, написанными по-русски. И я была вынуждена совершить разворот на 180 градусов и вернуться к культуре, от которой настолько пыталась убежать, что она стала мне почти чужой.

С тех пор я совершала этот переход неоднократно. Иногда, среди израильтян-ашкеназов, я обнаруживала свои ашкеназские корни – истории о беспокойных еврейских мамочках, гефилте фиш, европейские манеры.  Порой, среди русскоговорящих израильтян, я возвращалась к русской составляющей своей идентичности – странные и особенные обычаи русских семей, блюда, изобилующие майонезом, песни, которые я слышала дома. Ни одна из этих испостасей не давала мне ощущения гармонии. Когда я пыталась чувствовать себя израильтянкой ашкеназского происхождения, мне не удавалось найти подходящую среду, с которой я могла бы поделиться своими иммигрантскими переживаниями. Все, что касалось семейных трудностей, экономических проблем, было чуждо для этой среды и ставило меня в неловкое положение.  Русскоязычным иммигрантам моя система ценностей, сформировавшаяся в Израиле, казалась странной и чужой.

Я вновь и вновь обнаруживала, что вынуждена делать выбор между двумя этими идентичностями, израильской и советско-иммигрантской. Но почему, собственно, я должна выбирать? Разве они не могут во мне гармонично сосуществовать?

Всякий раз, когда я отдаю предпочтение одной из этих идентичностей, я чувствую, как та агрессивно выталкивает другую. Израильская идентичность включает в себя стереотипное восприятие иммигрантского опыта. Израильская идентичность поощряет демонизацию слабости, сложностей, связанных с адаптацией в ивритоговорящем обществе. Израильская идентичность настаивает на отказе от чужой культуры. Между тем русская идентичность занимает оборонительные позиции по отношению к израильскому опыту.  Она включает в себя холодное отношение к происходящему здесь, эмоциональную отчужденность. Она включает в себя чувство интеллектуального превосходства надо всем, что ее окружает. Она включает в себя нравственные и поведенческие коды, которые не соответствуют здешним реалиям.

Лишь недавно, начав заниматься общественной деятельностью, я стала осознавать важность своей советской идентичности в контексте политического диалога в израильском обществе. Вдруг я начала понимать то, что семья, в которой я росла, во многом похожа на сотни тысяч других семей в этой стране и не похожа на остальные семьи. Я стала понимать, что в мире общественного активизма имеет значение тот факт, что я связана с русскоязычным населением. Я больше не боюсь смотреть в глаза старикам, живущим в тяжелых экономических условиях, молодежи, запутавшейся и потерявшей ориентиры, женщинам, страдающим от насилия – все эти группы пребывают в экстремальной ситуации внутри русскоязычной общины. Я перестала бояться, что меня будут идентифицировать с этой частью населения. 
(перевод с иврита)